В Арктике жизнь регулируется мудро, потому что человек там не главный

Евгений Гришковец

17 июля 2012, 15:47

Здравствуйте!

Продолжаю вести дневник экспедиции. Вчера был очень трудный день, потому что последний день экспедиции — все же еще экспедиция. Рано утром прибыли в Архангельск и нужно было покидать борт «Профессора Молчанова». А в Архангельске стояла жара. Самая настоящая жара. Этакая влажная, безветренная, пыльная.

Никакой торжественной встречи не было. Нас как никто толком не провожал, так и никто и не встречал. Наверное, для Архангельска это обычное дело. За кем-то из архангелогородских членов экспедиции родственники или друзья заехали на машинах. Мы коротко попрощались, и они разъехались. Экипаж чем-то был занят. На корабле всегда масса дел и занятий. Какие-то представители судовладельца ходили с какими-то бумажками, что-то подписывали. Экипаж с нами тоже простился коротко и быстро. Для них это обычное дело. Скольких людей они так же принимали у себя на борту и так же прощались навсегда. Те, кому нужно было отправляться в Москву и Санкт-Петербург, погрузились в один автобус и поехали в центр Архангельска, чтобы как-то убить время до авиарейса.

Теперь я понимаю — не в полной мере, но понимаю — ту потерянность, которую испытывают люди, возвращающиеся с гор или из арктико-антарктических экспедиций.

Когда я несколько раз возвращался из Африки, я ничего подобного не испытывал. В Африке тоже было немного людей и мы находились в удивительных и невиданных мною прежде условиях. Но суровыми, при всей экзотике и даже опасностях, те африканские места, которые мне довелось посетить, я назвать не могу. И в Африку я ездил все-таки за радостью, за удовольствием и даже счастьем. Там я был туристом. А вчера я вернулся из экспедиции. Это совсем другое. И хоть я не занимался научной деятельностью, да и не мог ею заниматься, я не оставался на далекой полярной станции, не провел там зимовку, я не был тем, кто обеспечивает в экспедиции безопасность людей во время высадок и исследований... Но все же я работал в экспедиции. Я вел ее дневник. И значит, не просто так находился среди ее членов.

По Архангельску я решил прогуляться, в то время как большинство остались пообедать. Я в жаркий день в Архангельске прежде не бывал. Прошелся по городу, по знакомым уже по прежним приездам местам. Шел и понимал, что вижу все совершенно не так, как видел раньше. И не я один так все видел. Когда мы ехали по городу на автобусе, все, кто сидел у окон, рассматривали все, что видели, как будто видели город в первый раз. Мы рассматривали людей, читали вывески, удивлялись коротким юбкам и шортам. Удивлялись высоким каблукам. Все это было так неуместно и напрочь забыто во время арктической экспедиции. Мы пробыли вне городского контекста каких-то полных тринадцать дней.

Мне кажется, что я даже после службы так сильно не удивлялся городской жизни, так мне не бросалось в глаза все ее странное, нелепое устройство. Вся ее неприглядность.

Очень бросалось в глаза то, что людей очень много и никто ни на кого не смотрит. И не хочет смотреть. И не надо это людям. На борту во время экспедиции каждый человек был значим. Не все друг другу были симпатичны. Не все были друг другу интересны. Были раздражения, были неприятные разговоры, были люди, с которыми мы даже почти не разговаривали. Но все были значимы, потому что нас было немного. Каждый так или иначе имел свое место, значение и влияние. Здесь же люди просто шли по улице, и их количество было бесконечно. Они появлялись в поле зрения и почти моментально из него исчезали.

Я прогулялся по пешеходной улице. В Архангельске есть одна пешеходная улица, на которой стоят характерные для северной архитектуры конца позапрошлого и начала прошлого веков дома. Дома скромные. Тем и хороши. Как мне сказали, их отчасти перевезли из других мест и тем самым создали некий ансамбль исторической улицы. Какие-то сделаны получше, какие-то похуже. Но в целом все сделано плохо или, скажем, плоховато, и это после прекрасных (особенно не тронутых человеком) арктических пейзажей было остро видно. Это прямо бросалось в глаза. До экспедиции я этого так четко не замечал. И понимаю, что, вернись я из Парижа или Вены, контраст был бы не столь сильным.

После еще оставшейся в Арктике кристальной чистоты все видно как через чистейшую и самую точную оптику.

Я увидел, что за то время, пока нас не было, во дворах и вдоль центральных улиц посрубали репьи. Их именно посрубали, а не скосили, потому что репьи были выше человеческого роста. Я не шучу и не преувеличиваю. Перед отъездом я даже фотографировался под репейниками, которые высились выше елок прямо возле исторических домов пешеходной улицы.

Вообще таких газонов и таких клумб, как в Архангельске, вы не увидите ни в одном областном центре страны. Я даже думаю, что какой-нибудь японец или англичанин может подумать, что эти клумбы создавал какой-нибудь известнейший норвежский или датский ландшафтный дизайнер. Так причудливо кочковаты и клочкасты архангельские клумбы даже на его главной пешеходной улице. Англичанин или японец не сможет поверить в то, что пыльные проплешины, сорняки и жалкие цветочки в центре города — это не результат чьего-то очень необычного и продвинутого дизайнерского решения. А таких репейников японцы сроду не видали, англичанин же решит, что эти мощные, огромные растения — результат долгой и упорной селекции...

После арктических нежных мхов, после крошечных и прекрасных островков цветов камнеломки и арктического мака, которые проросли даже на жутких свалках, оставленных заполярными воинскими частями, и которые даже этим свалкам смогли придать какой-то печально-философский вид, архангельские клумбы и наскоро скошенные газоны, сплошь поросшие не газонной травой, а каким-то бурьяном и сорняком, казались чем-то немыслимо уродливым.

Я удивлялся, зачем это все скосили, потому что стало же еще хуже! Пни репейников и на разной высоте срубленный сорняк выглядит хуже диких зарослей. К тому же в основном срубленные и скошенные растения так и остались сохнуть на месте. Пусть дикие, но живые зеленые заросли выглядят лучше, чем то, что получилось.

А еще на единственной пешеходной улице Архангельска среди деревянных домов строго напротив довольно красивого здания строительного техникума построено отвратительное, несуразное и безобразное жилое строение. Оно построено вне всяких стилей и традиций. Построено очень плохо, из красного кирпича. Построен этот, с позволения сказать, дом очевидно со всеми возможными нарушениями не только закона, здравого смысла, но и технологий. По всему фасаду проступили белые разводы соли. Я спросил, кто же это построил. Мне спокойно ответили: построил один депутат. Я спросил, неужели не было возмущений и протестов. Мне сказали, что были, но дом стоит. Построили его недавно... Особенно символично, что он стоит прямо напротив строительного техникума. Мол, смотрите ребята и учитесь.

Удивительно после арктической экспедиции смотрятся милиционеры. Ой, в смысле, полицейские. В Арктике жизнь регулируется без них. И регулируется как-то мудро. Регулируется мудро, потому что пока еще человек в Арктике не является главным существом.

Я не хочу сказать, что главным существом там является белый медведь или морж. Нет. Там нет главного и регулирующего существа. Но просто устройство арктического мира пока еще сильно человеком не нарушено... А милиции вчера в Архангельске было что-то очень много. Как-то уж чрезмерно много! Я не понимал почему. Новости же я давно не смотрел. И только потом я узнал, что, оказывается, в Архангельск прибыл наш президент. Он прибыл в Архангельск даже раньше нас. Количество милиции и уничтожение репейников нашли свои объяснения...

Потом видел по телевизору, как Путин обещает навести порядок в Арктике. Так трогательно это все звучит! … Кто-то по телевизору сказал, что в российской Арктике находится около четырехсот тысяч бочек, требующих утилизации. А настоящие специалисты говорят, что их, видимо, около миллиона. И двести тысяч из них с топливом. Эти цифры трудно осознаваемы. В то время как редчайшей и прекрасной арктической белой чайки во всей (и не только нашей) Арктике осталось не более пятнадцати тысяч пар. Но если президент сказал, то, может быть, хотя бы немного техники купят для тех, кто своими руками и без всякой техники наводил относительный порядок в бухте Тихая. Может быть, хоть как-то внимательнее отнесутся к требованиям экологов, на которых чаще всего смотрят как на юродивых. Может быть, переоборудуют несколько станций... Пусть говорит. После того как я там побывал, хочется сказать — его слова бы да богу в уши.

Президенту бы, как и мне, по Архангельску прогуляться. Может быть, он бы и поутих с такими сильными заявлениями.

Прогулялся бы он по Архангельску — может быть, увидел бассейн «Водник» с осыпающейся, а местами уже осыпавшейся мозаикой на фасаде. Видно, что мозаика была прекрасная — скорее всего, конец шестидесятых годов. Делал, скорее всего, хороший мастер... Осыпается безвозвратно. Зато здание драмтеатра отремонтировали. Но смотришь на него — и хочется спросить: как же могли так изуродовать некогда замечательное и совершенно уникальное конструктивистское здание театра? Это здание было шедевром конструктивизма, оно было вписано в ансамбль нескольких конструктивистских зданий. Кто ответит за то, что теперь театр скорее похож на балаган, с явным признаком участия турецко-цыганского вкуса и представления о красоте. Да к тому же с афишей Стаса Михайлова на ограде.

А от Архангельского драмтеатра далеко идти не надо. Вот прямо на набережной стоят руины шхуны «Запад». Эта шхуна, пожалуй, единственный значительный экспонат, оставшийся в Архангельске от памяти об освоении Арктики. Шхуна стоит на набережной, похожая на протухшую рыбу, выброшенную на берег. Облупившаяся краска свисает лохмотьями, как чешуя с дохлой рыбы. Шхуна стоит без мачт. Мачты попросту сгнили и отвалились. Глядя на это жалкое зрелище в центре города, может быть, президент поостерегся бы давать значительные обещания по поводу очистки Арктики. Проблемы маленькой несчастной шхуны, которая является государственной собственностью, ничтожны, мизерны, микроскопически малы по сравнению с тем, что находится за Полярным кругом.

Прогулялся вчера по набережной. Ко Дню Военно-морского флота и к приезду президента здесь, конечно, многое подчистили и прибрали. Даже в понедельник по набережной прогуливалось много людей. Мамаши с колясками в легких сарафанах, нарядные дамы, ребята на велосипедах, парочки. На песчаном пляже под набережной я увидел много загорающих и купающихся людей. Было жарко. Лето. Над рекой, над пляжем, над набережной звучали многие, многие детские голоса и смех. Люди изо всех сил хотят и стараются радоваться и жить хорошо.

Когда ехали в аэропорт, практически через каждые двадцать метров с одной и с другой стороны дороги мы видели людей в форме. Нас пару раз обгоняли с сиренами какие-то кортежи.

Люди в форме по бокам дороги, видимо, должны были создавать ощущение порядка и аккуратности, прикрывая собой жуткий пейзаж, состоящий из каких-то кривых бетонных ограждений, за которыми громоздится невесть что: какие-то безобразные киоски, павильоны, шиномонтажные мастерские, автомойки и прочая пригородная неразбериха.

Наш рейс вылетел в Москву с опозданием, потому что президент долго совещался где-то в отдельном здании аэропорта или же, наоборот, никак не приезжал. Но его самолет стоял под парами, и еще два самолета тоже были наготове. Он прилетел на трех самолетах. Поэтому наш рейс задерживали. Но все же, уже за полночь, я через Москву добрался домой. Экспедиция закончилась.

А всего лишь позавчера... Как давно, кажется, это было. Мы праздновали возвращение. Вечером, зная, что утром вернемся, мы устроили прощальную вечеринку. Погода позволяла. Затяжной северный закат был прекрасен. Мы двигались строго на юг, и казалось, теплело поминутно. На корме, на юте, мы устроили барбекю. Повара, те самые, про которых я рассказывал в начале дневника, жарили баранину, какие-то сосиски, а мы пили вино. Дешевое, из картонных коробок. Но все это было вкусно и радостно, и как-то щемяще, потому что это была прощальная вечеринка. Говорили много тостов. И вдруг повара сказали, что они буквально минуту назад видели за кормой плывущую собаку. Все сначала посмеялись, но повара были убеждены, что они видели плывущую собаку. Тут стало не до смеха. Собака в море! Надо же спасать!

Мы оглядели весь горизонт. Никакого корабля, даже никакого суденышка не было видно. Берег виднелся очень далеко, то есть километрах в двадцати пяти. Никакая собака на таком расстоянии от берега, тем более в таких холодных водах быть просто не могла. И если не было видно ни одного корабля, то и за борт она не могла упасть... Но Виктор Боярский, который с собаками на лыжах прошел всю Антарктиду и через Северный полюс по льдам от российских берегов до Канады, который вытаскивал собак из ледовых трещин, нырял за ними в полярные воды в полыньи, немедленно потребовал развернуть судно, а всех, имеющих бинокли, наблюдать водную поверхность.

«Молчанов» красиво, плавно совершил полный поворот и эффектно лег на обратный курс. Это дело небыстрое. С момента обнаружения в воде собаки прошло минут пятнадцать. Почти все, с биноклями и без биноклей, нависли на борта и наблюдали воду. Я побежал на самый верх... И вы не поверите, вскоре послышались крики: видим, видим!

Пальцами указывалось на какую-то невидимую мне точку, и капитан пошел в нужном направлении. Потом точку потеряли из вида и то кричали «видим», то кричали «нет, ошиблись». Но тут и я увидел с самой верхней точки малюсенькое черное пятнышко среди колыхания и блеска мелких волн. Увидел отчетливо.

Женщина, которая тоже поднялась наверх и стояла рядом со мной, также увидела то, что увидел я. Мы завопили, все обрадовались, потому что снизу собаку не было видно. Я взял бинокль и не без труда нашел черную точку, к которой мы все так стремились. И я увидел голову. Увидел явно живое существо, плывущее по волнам. Но для собаки оно как-то странно плыло. То есть периодически была видна только голова, а то существо возвышалось над водой — и были видны покатые плечи. А потом существо нырнуло и скрылось под водой, с небольшим всплеском. Мы закричали, что собака исчезла. Все затихли минуты на две или больше. А потом голова вновь появилась, но на значительном расстоянии от места погружения. Это был тюлень.

Потом мы долго хохотали. Опытные полярники смеялись над собой и над тем, что поверили в то, что это могла быть собака. Смеялись над тем, что перепутали собаку и тюленя.

Мы хохотали над тем, что наша экспедиция такая экологическая, что чуть было не спасла тюленя из собственной среды обитания. Я сказал, что хорошо, что это была не собака, потому что мы бы тут все передрались из-за того, кому эта собака достанется. Многие сознались, что успели подумать об этом.

Очень смеялся Сергей, доктор-спасатель, который уже успел одеться в гидрокостюм. Этот парень побывал с силами Центроспаса и на Гаити после чудовищного землетрясения, и в Японии после цунами, и где только ни побывал. Он спасал людей (или, как он сказал, чаще всего находил тела) после самых жутких катастроф, а тут в считаные секунды оделся в гидрокостюм, чтобы спасать тюленя из воды.

Сейчас я дома. Семнадцать тридцать пять московского времени. За окном во дворе звучат голоса и смех моих детей. На яблонях в саду за мое отсутствие яблоки стали большими и ветки от тяжести согнулись и обвисли. В городе хорошо. Нежарко. Продолжаю вести дневник экспедиции, но уже не с борта научно-исследовательского судна «Профессор Молчанов», а из своего рабочего кабинета. Еще не заканчиваю. Есть еще о чем рассказать.

Ваш Гришковец.